Пришла весна 1942 года. Наступила посевная. Сеяли яровые, гречку, просо, сажали картофель. Посеяли коноплю, но отбил град.

Весной 1942 года немцы стали гонять на работу мужчин и подростков по устройству светлой полосы по обе стороны шоссейной дороги. Весь лес полосой в 200 метров от шоссе пилили, обрубали сучья, на руках тяжеленные брёвна сносили к дороге, грузили на машины и возили к железнодорожной станции для отправки в Германию. Брат рассказывал, как невыносимо было работать. Ни минуты простоя, ни минуты отдыха. Чуть замешкался — получишь хлыстом (длинная жердь) по спине. Так трудились с самого раннего утра и до самого позднего вечера.

В мае-июне 1942 года немцы объявили приём лекарственных трав. При сдаче можно было получить соль и керосин. Сбором занимались женщины и дети. Собирал и я какие-то жёлтые цветочки на поляне.

В ночь с 28 по 29 августа 1942 года партизаны отряда Сазонова, безымянной партизанской бригады «Xачинской партизанской республики» осуществляют разгром немецкого гарнизона в Никоновичах. Много осталось в моей памяти от этого боя — от первых трассирующих пуль до плача по всей деревне. Девятнадцать человек — женщин и детей погибли в результате этого боя.

В июне 1943 года нам тоже не было известно о поражении немцев на Орловско-Курской дуге, но поведение немцев подсказывало, что в их военных действиях провал.

С июня постоянно деревня заполняется немецкими тыловыми частями, прибывающими с востока, и техникой. Лес блокирован. Хождение в лес запрещалось. Моего дедушку Наума убили, который, невзирая на их запрет, пошёл в лес. В деревне действовала полевая жандармерия и комендатура.

Провели нумерацию детей и всех жителей. Номер написан на фанерной бирке. Носить его надо на груди. Однажды, будучи на улице, моя бирка «спряталась» под рубашкой, а тут этот комендант — здоровый, холёный фриц — подозвал меня пальцем к себе и ударил со всего размаху по уху. Кровь залила всё лицо. Долго помнил свой номер.

В это время большое количество работоспособного населения угоняли в Германию. За неявку расстреляли Михаила Ивановича Сисченко, Якова Емельяновича Войтенкова, Владимира Мироновича Сеткова — моего двоюродного брата.

В глубокую осень 1943 года по деревне потоком шли немецкие машины, другая бронированная техника. Улицы стали сплошным месивом грязи. Жители под наблюдением фрицев разбирали сараи, незаконченные срубы и брёвнами поперёк укладывали улицу.

Бесконечные страдания моего детства, неимоверные трудности, голод и постоянный страх за жизнь. Невозможно вырезать из памяти жуткие подробности и ещё одной акции карателей. 15 декабря 1943 года были расстреляны семьи: Мирона Сеткова, Максима Цыбуленко, Кристины Семенковой и её две дочки, Пелагея Дубовская с дочкой. Десять человек. Николаю Харитоновичу Кирееву не было и года. Горят хаты, кругом дым, огонь, стрельба, смерть. И каждый раз в панике бежали в лес. И сейчас в ушах пулемётная стрельба, плач, стоны. Это самое страшное воспоминание. Хотя, какое из них страшнее не определить.

Как всегда, загнано в лес и забракировано множество людей, в том числе и я с матерью и отцом. Нагрянули немцы, собрали всех, погнали нас, как скот. Большинство — старики, женщины, дети. Проходя мимо деревни, женщины и дети подняли плач, в колонне стояли сплошные вопли. Потом брели молча. В Приборе загнали в сарай. Мокрые, голодные, грязные. Промозглый холод. У одной женщины была девочка годика три. Мы все её согревали. Декабрьская ночь долгая. Утром снова погнали в Быхов. Переночевали в корпусе завода ацетоново-бутилового (на месте его овощесушильный) под открытым небом. Утром снова построили, перегнали через железную дорогу. Приказ: идти только вперёд. Шли. Везде трупы людей: на земле, во льду замёрзшей реки. Торчащие ноги, руки. Опять бомбы, взрывы, вздымается ввысь земля, засыпая всё кругом.

На третьи сутки нашли жильё в Язвах (ныне Восточное). Хата большая, но холодная. За дровами ездили на санках в болото. В беженцах я познал, как просить милостыню. Заходишь в хату, а там такие же, как я, — беженцы, и просишь: «Подайте, ради Христа, что-нибудь!». Горько, стыдно. Уходя в этот «поход» у меня наворачивались слёзы, но надо идти… Это скудное подаяние: несколько картофелин, отруби, горстка ячменя, овса, гречки, жита. Всё размалывали на жерновах, и мама пекла хлеб. Можно представить, какой он был. Но это хлеб! Чтобы не умереть с голоду, ходил копать вместе с отцом мёрзлую картошку.

Много умирало детей-беженцев. Мне приходилось рыть могилы на кладбище. Иногда хоронили без гробов. Такие дни составляли недели, месяцы, годы. И всякий раз приходила смерть в обличии немецкого солдата с автоматом вместо косы. Меня она не взяла, но это случайность. Гибли очень многие, просто так, ни за что. Я этому свидетель. Гибли за то, что они люди, то есть не такие, как пришельцы в касках, не такие, как нелюди.

Только в июне 1944 года вернулись домой. Стали обживаться. С первого сентября 1944 года открылась школа. Всего 1-3 классы. Разместили школу в хате старосты Прокопа Никифоровича. А после зимних каникул открыли четвертый класс. Всего было 7 учеников. Учительница на все четыре класса одна. Звали Надежда Антоновна Кравченко.

Война прошла по сердцу каждого. Ещё во время войны я часто думал: неужели люди не узнают о том, как трудно жили дети. Надеялся и ждал. Я дождался!..

Записал Николай КОЛОСОВ.